Annotation
Первая редакция (1929 г.) перевода П. Г. Богатырева.
Сохранена орфография первоисточника за исключением явных опечаток.
Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны
Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны
Часть вторая
На фронте
Глава I
Злоключения Швейка в поезде
В одном из купе второго класса скорого поезда Прага - Чешские Будейовицы ехало трое пассажиров: поручик Лукаш, напротив него пожилой, совершенно лысый господин и наконец Швейк. Последний скромно стоял у двери и почтительно выслушивал очередной поток проклятий из уст поручика, который, невзирая на присутствие лысого штатского, всю дорогу орал на Швейка, что он скотина и тому подобное.
Все дело заключалось в пустяке: в количестве чемоданов, за которыми должен был присматривать Швейк.
- «Чемодан украли!» - громил Швейка поручик. - Как у тебя только язык поворачивается, негодяй, мне об этом докладывать!
Осмелюсь доложить, господин поручик, - тихо ответил Швейк, - его фактически украли. На вокзале всегда болтается много жуликов, и я представляю себе дело так, что одному из них ваш чемодан несомненно понравился, и этот человек несомненно воспользовался моментом, когда я отошел от чемоданов доложить вам, что с нашим багажом все в порядке. Ваш чемодан мог быть украден именно в этот благоприятный момент. За такими моментами они только и охотятся. Два года тому назад на Северо-западном вокзале у одной дамочки украли детскую колясочку вместе с одеяльцем и девочкой, но похитители были настолько благородны, что сдали девочку в полицию, заявив, что нашли ее подкинутой в воротах. Потом газеты превратили бедную дамочку в детоубийцу. - И Швейк с убеждением заключил: - На вокзалах: всегда крали и будут красть, - без этого не обойтись.
Я глубоко убежден, Швейк, - сказал поручик, - что вы кончите плохо. До сих пор не могу себе уяснить, корчите ли вы из себя осла или же уж так ослом и родились. Что было в этом чемодане?
В общем ничего, господин обер-лейтенант, - ответил Швейк, не спуская глаз с голого черепа сидящего напротив господина, который, как казалось, не проявлял никакого интереса ко всему происшествию и читал «Neue Freie Presse». - В чемодане было только зеркало из вашей спальни и вешалка из передней, так что мы, собственно говоря, не потерпели никаких убытков, и то, и другое принадлежало домохозяину…
Поймав предостерегающий жест поручика в сторону соседа, Швейк поправился:
Осмелюсь доложить, господин поручик, о том, что чемодан будет украден, я предварительно ничего не знал, а что касается зеркала и вешалки, то я заявил хозяину, что мы ему все вернем, когда приедем с фронта. Во вражеских землях зеркал и вешалок сколько угодно, так что и в этом случае ни мы, ни домохозяин в убытке не останемся. Как только мы займем какой-нибудь город…
Цыц! - не своим голосом рявкнул поручик. - Я вас под суд отдам! Думайте, что говорите, если у вас в башке есть хоть капля разума. Другой за тысячу лет не мог бы натворить столько глупостей, сколько вы за эти несколько недель, что служите у меня. Надеюсь, что и вы это заметили?
Так точно, господин обер-лейтенант, заметил. У меня, как говорится, очень развиты наблюдательные способности, но когда уже поздно и когда неприятность уже произошла. Мне здорово не везет, все равно как некоему Нехлебе с Неказанки, который ходил каждый вечер в трактир «Сучий лесок». Ну так, тот всегда стремился стать добродетельный и с субботы начать новую жизнь, а на другой день рассказывал: «…Да, скажу я вам, товарищи, а утречком я заметил, что лежу на нарах . И всегда это стрясется с ним беда именно тогда, когда он решит, что пойдет себе тихо и мирно домой, а под конец выясняется, что он сломал где-нибудь забор или выпряг лошадь у извозчика или попробовал прочистить себе трубку пером из султана на каске полицейского. Нехлеба был в отчаянии от своей судьбы, но больше всего его угнетало, что этим отмечен весь его род. Когда его дед отправился в дальний путь…
Оставьте меня в покое с вашими сказками!
Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, все, что я сейчас говорю, - сущая правда. Когда его дед отправился в дальний путь…
Швейк, - разозлился поручик, - еще раз приказываю вам прекратить ваши рассказы. Я не желаю вас слушать! Как только приедем в Будейовицы, я знаю, что я с вами сделаю. Я вас посажу под арест. Слышали?
Никак нет, господин поручик, об этом ничего не слыхал, - мягко сказал Швейк. - Вы до сих пор об этом даже не заикались.
Поручик скрипнул зубами, вздохнул, вынул газету и стал читать сообщения о колоссальных победах и подвигах германской подводной лодки «Е» в Средиземном море. Когда он дошел до сообщения о новом германском изобретении: взрывании городов при помощи специальных бомб, которые сбрасываются с аэропланов и взрываются три раза подряд, - его чтение прервал Швейк, заговоривший с лысым господином:
Простите, сударь, не вы ли агент из банка «Славия», по фамилии Пуркрабек?
Но ввиду того, что лысый господин не удостоил его ответом, Швейк обратился к поручику:
Осмелюсь доложить, господин поручик, я читал однажды в газетах, что у нормального человека должно быть на голове в среднем от шестидесяти до семидесяти тысяч волос и что обыкновенно черные волосы бывают более редкими, на что указывает целый ряд примеров… Один фельдшер, - продолжал он неумолимо, - говорил в кофейне у «Шпирека», что вьшадение волос обусловлено сильным душевным потрясением, пережитым в утробной жизни, в период первых шести недель после зачатия…
Тут произошло нечто ужасное. Лысый господин набросился на Швейка, взвизгнув:
Marsch heraus Sie, Schweinkerl! .
и поддал его ногой так, что Швейк вылетел в коридор. Затем лысый господин вернулся в купе и преподнес поручику небольшой сюрприз: он назвал ему себя.
Швейк, слегка ошибся: лысый субъект не был агентом из банка «Славия» по фамилии Пуркрабек, а был всего-навсего генерал-майор фон Шварцбург. Генерал-майор совершал инспекционную поездку по гарнизонам и в данный момент готовился нагрянуть на Будейовицы.
Это был самый страшный из всех генералов-инспекторов, когда-либо рождавшихся под луной. Найдя где-либо непорядок, он заводил с начальником гарнизона такого рода, разговор:
Револьвер у вас есть?
Карошо. На вашем месте я бы знал, что с ним делать. Это не карнизон, а стадо свиней!
И действительно, то тут, то там, где он проезжал со своей инспекцией, кто-нибудь стрелялся.
В таких случаях генерал фон Шварцбург с удовлетворением констатировал:
Правильно! Это настоящий солдат!
Казалось, что ему было не по сердцу, когда после его ревизии хоть кто-нибудь оставался в живых. Кроме того он страдал манией переводить офицеров на самые скверные места. Достаточно было пустяка, чтобы офицер распрощался со всем гарнизоном и был отправлен на черногорскую границу или к каким-нибудь безнадежным пьяницам в грязную галицийскую дыру.
Господин поручик, - спросил генерал, - в каком военном училище вы обучались?
В пражском.
Итак, вы обучались в военном училище и не знаете, что, во-первых, офицер является ответственным за своего подчиненного? Недурно. Во-вторых, вы обходитесь со своим денщиком словно с приятелем. Допускаете, чтобы он говорил, не будучи спрошен. Еще лучше! В-третьих, вы разрешаете ему оскорблять ваше начальство. Вот это лучше всего! Из всего этого я делаю некоторые выводы… Как ваша фамилия, господин поручик?
Какого полка?
Я служил…
Благодарю вас. Речь идет не о том, где вы служили. Я желаю знать, где вы служите теперь?
В 91-м пехотном полку, господин генерал-майор… Меня перевели…
Вас перевели? И отлично сделали. Вам будет очень невредно вместе с 91-м полком отправиться взглянуть на военные действия.
Приказание об этом мною уже получено, господин генерал-майор.
Тут генерал-майор разразился небольшой лекцией о том, что по его наблюдениям офицеры стали за последнее время говорить с подчиненными в товарищеском тоне и что он в этом видит опасный уклон в сторону развития разного рода демократических принципов. Солдат...
Всем известны эти персонажи этих писателей. Они выпуклы, жизненны, нынче сказали бы - "прикольны".
И, конечно, в массовом сознании есть стереотипы отношения к ним.
Швейк - смешной, себе на уме, скорее прикидывающийся дурачком, "включающий дурака" человек "из народа". Он издевается над инператорской фамилией, партиотизмом подданных австро-венгерской империи, войной, тупостью военачальников, причем не только и не столько явно и осознанно, как сознательный "борец с "антинародным режимом", но самим фактом своего существования.
Придумал Швейка, как известно, Ярослав Гашек.
Но массовый читатель не задается вопросами - как это у Гашека получилось - написать антирежимный сатирический роман.
А получилось просто - Гашек был предателем своей страны и своего народа.
Как известно, Гашек воевал вольноопределяющимся в австро-венгерской, имперской армии. То есть был добровольцем. Но не солдатом - образование помогло определиться в "придурки", как точно определил такие типажи советсткий зэковский фольклор.
Воевал Гашек в том же 91-м полку, что и Швейк, и, как и Швейк, недолго. Но в отличие от Швейка, Гашек сначала был награжден медалью (вроде бы по идиотски, случайно), а потом совершенно сознательно совершил "предательство Родины и присяги", добровольно сдавшись в плен.
Надо сказать, что о классовой борьбе речи не шло. Не было речи и о "национально-освободитлеьной борьбе чешского патриота за свободу от гнета австро-венгерской империи" - Гашек был совершенно аполитичным и асоциальным типом.
Ярослав Гашек не только сдался в плен, перейдя линию фронта - он еще и вступил в Чешский легион и воевал против своего бывшего государства.
Дальше - больше. Гашек стал большевистским активистом, вроде даже членом партии, бывал на выступлениях Ленина, встречался со Свердловым (не в роли писателя, а в числе активистов-коммунистов из Чехии).
Странная метаморфоза для асоциального типа, но, может быть, "прозрел".
Потом Гашек доехал с чехами до Сибири, где его карьера активиста закончилась - чехи были мелкобуржуазны и при всей нелюбви к императорам большевиков не любили еще больше. Тем не менее, Гашека не расстреляли, он просто ушел из легиона, а после того, как всех чехов отправили домой - вернулся в Чехию.
Вот тут начинается еще один интересный этап и забавные и непонятные истории - Гашек становится "агентом влияния" коммунистического Интернационала в Чехии. Большевики поручают ему "держать связь с активистами рабочего движения" - он же в совершенстве знал русский язык.
некоторое время Гашек поработал на "миировую революцию", но оказалось, что он - тип все же асоциальный. Он предает и большевиков, шатается по кабакам, пьет.
Примечательно, что в Чехии прекрасно знали о его предательстве и измене. Но репрессий против него не было. Несколько раз его морально потрепали - он еще и двоеженцем был, с сыном встречался тайно, как просто знакомый, вот его и трепали слегка за это - страна то все же была католическая, двоеженство было страшней измены присяге.
Но политических репрессий в Чехии не было, не было даже преследования изменников присяги. Очевидно, что Чехия, получившая к тому времени самостоятельность, измену австрийской присяге преступлением уже не считала.
В результате Гашека уговорили написать цикл рассказов про солдата-идиота, которого он сочинил еще в 1911 году, в возрасте 28-ми лет, доходило до запирания Гашека в комнате, чтобы раз в неделю выходил рассказ. Гашек еле успел вымучать из себя третью часть романа (по книге видно, что она вымученная), быстро написал четвертую, последнюю (она, наоборот, очень торопливо написана, наспех), и умер. Ему было меньше сорока лет - молодой мужик. Отчего умер - осталось непонятно, списали на тиф, который он перенес в России.
Гений Гашека состоял в том, что он написал книгу, в которой четко выразилось истинное отношение населения к умирающей, стоящей на пути буржуазного развития, строго кастовой, империи Габсбургов. Чехи презирали и австрийцев (не народ, а власть), и венгров, которые эту власть почему-то принимали нормально.
Исторически падение австро-венгерсокй империи было абсолютно обосновано - в начале 20-го века построенные при феодализме государства-империи рушились одна за другой. На их месте быстро возникали такие же, но уже реформированные, которые прожили до конца века, после чего стали тоже тормозом (из-за имперской идеологической централизации власти) и тоже распались.
Необходимо отметить, что Гашек был и остается одним из любимых коммунистами "обличителей антинародных режимов".
История Войновича и Чонкина очень похожа.
Разница состоит в том, что Войнович не воевал против СССР с оружием в руках. Войнович не переходил линию фронта, не изменял присяге, не вступал в члены НСДАП. Однако Войнович - враг империи, враг опасный, оцененный и преследовавшийся.
Однако историческая сущность этих двух историй одинакова (таких историй - пруд пруди) - большинство лучших представителей своих культур и обществ были впереди массового сознания и самих государственных систем, закоснелых в своих "вертикалях" и "стабильностях".
И с этих позиций этих империй и их слуг и Гашек, и Войнович, и Чехов, и Толстой, и Чернышевский, Джанатан Свифт, и Рабле - все они считали современные им системы управления плохими. И все эти системы, их современницы - умерли.
Исторически писатели оказались правы - системы отношений и моральные наборы, их современницы, были плохими и умерли.
Поэтому прежде, чем клеймить "изменников" и "критиканов", оцените сам объект критики.
Текущая страница: 32 (всего у книги 49 страниц)
Балоун, слушавший разинув рот, договорил за Ванека это изящное словцо, желая, по-видимому, вмешаться в разговор.
– Цыц, вы там! – озлился разволновавшийся старший писарь.
– Послушай-ка, Балоун, – вдруг вспомнил Швейк, – господин обер-лейтенант велел тебе, как только мы приедем в Будапешт, принести булочку и печеночный паштет в станиоле, который лежит в чемоданчике у господина обер-лейтенанта, в самом низу.
Великан Балоун сразу сник, безнадежно свесив свои длинные обезьяньи руки, и долго оставался в таком положении.
– Нет его у меня, – едва слышно, с отчаянием пролепетал он, уставившись на грязный пол вагона. – Нет его у меня, – повторил он отрывисто. – Я думал… я его перед отъездом развернул… Я его понюхал… не испортился ли… Я его попробовал! – закричал он с таким искренним раскаянием, что всем все стало ясно.
– Вы сожрали его вместе со станиолем, – остановился перед Балоуном старший писарь Ванек. Он развеселился. Теперь ему не нужно доказывать, что не только он лошак, как назвал его поручик Лукаш. Теперь ясно, что причина колебания численного состава «X» имеет свои глубокие корни в других «лошаках». Кроме того, он был доволен, что переменилась тема разговора и объектом насмешек стал ненасытный Балоун и новое трагическое происшествие. Ванека так и подмывало сказать Балоуну что-нибудь неприятно-нравоучительное. Но его опередил повар-оккультист Юрайда. Отложив свою любимую книжку – перевод древнеиндийских сутр «Прагна – Парамита», он обратился к удрученному Балоуну, безропотно принимавшему новые удары судьбы:
– Вы, Балоун, должны постоянно следить за собой, чтобы не потерять веры в себя и в свою судьбу. Вы не имеете права приписывать себе то, что является заслугой других. Всякий раз, когда перед вами возникнет проблема, подобная той, что вы сожрали, спросите самого себя: «В каком отношении ко мне находится печеночный паштет?»
Швейк счел нужным пояснить это теоретическое положение примером:
– Ты, Балоун, говорил, что у вас будут резать свинью и коптить ее и что, как только ты узнаешь номер нашей полевой почты, тебе пошлют окорок. Вот представь себе, полевая почта переслала окорок к нам в роту, и мы с господином старшим ротным писарем отрезали себе по куску. Ветчина так нам понравилась, что мы отрезали еще по куску, пока с этим окороком не случилось так, как с одним моим знакомым почтальоном по фамилии Козел. У него был костоед. Сначала ему отрезали ногу по щиколотку, потом по колено, потом ляжку, и если бы он вовремя не умер, его чинили бы, как карандаш с разбитым графитом. Значит, мы сожрали твой окорок, как ты слопал печеночный паштет у господина обер-лейтенанта.
Великан Балоун обвел всех грустным взглядом.
– Только благодаря моим стараниям, – напомнил Балоуну старший писарь, – вы остались в денщиках у господина обер-лейтенанта. Вас хотели перевести в санитары, и вам пришлось бы выносить раненых с поля сражения. Под Дуклой наши три раза подряд посылали санитаров за прапорщиком, который был ранен в живот перед проволочными заграждениями, и они все остались там – всем пули угодили в голову. Только четвертой паре санитаров удалось вынести его с линии огня, но еще по дороге в перевязочный пункт прапорщик приказал долго жить.
Балоун не сдержался и всхлипнул.
– Постыдился бы, – с презрением сказал Швейк. – А еще солдат!
– Да-а, если я не гожусь для войны! – захныкал Балоун. – Обжора я, ненасытный я, это правда. А ведь все потому, что оторвали меня от привычной жизни. Это у нас в роду. Покойник отец в Противинском трактире бился об заклад, что за один присест съест пятьдесят сарделек да два каравая хлеба, и выиграл. А я раз поспорил, что съем четырех гусей и две миски кнедликов с капустой, и съел. Бывало, после обеда захочется закусить. Схожу в чуланчик, отрежу себе кусок мяса, пошлю за жбаном пива и умну килограмма два копченого мяса. Служил у нас батрак Вомела, старый человек, так он мне всегда внушал, чтобы я этим не гордился и не приучался обжираться. Он, мол, помнит, как дед рассказывал про одного обжору. Во время какой-то войны восемь лет подряд не родился хлеб, пекли тогда что-то из соломы и из льняного жмыха, а когда в молоко могли накрошить немного творогу – ведь хлеба-то не было, – это считалось большим праздником. Обжора-мужик через неделю помер, потому что его желудок к голоду был непривычен.
Балоун обратил печальный взор к небу.
– Но я верю, что Господь Бог хоть и наказует людей за грехи, но все же совсем их своей милостью не оставляет.
– Господь Бог сотворил обжор, он о них и позаботится, – заметил Швейк. – Один раз тебя уже связывали, а теперь ты вполне заслужил передовые позиции. Когда я был денщиком господина обер-лейтенанта, он во всем на меня полагался. Ему и в голову не приходило, что я могу что-нибудь у него сожрать. Когда выдавали сверх пайка, он мне обычно говорил: «Возьмите это себе, Швейк», или же: «Чего там, мне много не нужно. Оставьте мне часть, а с остальным поступайте как знаете». Когда мы жили в Праге, он меня посылал в ресторан за обедом. Порции там были очень маленькие, так я, чтоб он ничего плохого не вообразил, покупал ему на свои последние деньги еще одну порцию, только бы он наелся досыта! Но как-то он об этом дознался. Я приносил из ресторана меню, а он себе выбирал. Однажды он выбрал фаршированного голубя. Когда мне дали половину голубя, я решил, что господин обер-лейтенант может подумать, будто другая половина съедена мной. Купил я еще одну половину и принес домой такую царскую порцию, что господин обер-лейтенант Шеба, который в тот день искал, где бы ему пообедать, и зашел в гости к моему лейтенанту как раз в обеденное время, тоже наелся. А когда наелся, то заявил: «Только не рассказывай мне, что это одна порция. Нигде в мире ты не получишь по меню целого фаршированного голубя. Если сегодня мне удастся стрельнуть деньги, то я пошлю за обедом в этот твой ресторан. Сознавайся, это двойная порция?» Господин обер-лейтенант попросил меня подтвердить, что деньги были отпущены на одну порцию: ведь не знал же он, что в этот день у него будут гости! Я подтвердил. «Вот видишь! – сказал мой обер-лейтенант. – Но это еще пустяки. Недавно Швейк принес на обед две гусиные ножки. Представь себе: лапша, говядина с анчоусовой подливкой, две гусиные ножки, кнедликов и капусты прямо до потолка и наконец блинчики».
– Та-тта-тата! Черт подери! – облизывался Балоун.
Швейк продолжал:
– Это явилось камнем преткновения. Господин обер-лейтенант Шеба на следующий же день послал своего долговязого денщика в наш ресторан. Тот принес ему на закуску маленькую кучку куриного пилава, ну словно шестинедельный ребенок накакал в пеленочку – так, ложечки две. Тут господин обер-лейтенант Шеба набросился на него: ты, мол, половину сожрал, а тот знай твердит, что не виновен. Господин обер-лейтенант Шеба съездил ему по морде и поставил в пример меня: он, мол, вот какие порции носит господину обер-лейтенанту Лукашу. На другой день этот невинно избитый солдат снова пошел за обедом, расспросил обо мне в ресторане и рассказал все своему господину, а тот, в свою очередь, моему обер-лейтенанту. Сижу я вечером с газетой и читаю сводки вражеских штабов с поля сражения. Вдруг входит мой обер-лейтенант, бледный весь, и сразу ко мне – это чтобы я сказал, сколько двойных порций я купил в ресторане за свой счет; ему, мол, все известно и никакое запирательство мне не поможет. Он, мол, давно знает, что я идиот, но что я к тому же еще и сумасшедший – это ему будто бы в голову не приходило. Я-де так его опозорил, что теперь у него единственное желание застрелить сначала меня, а потом себя. «Господин обер-лейтенант, – объясняю я. – Когда вы меня принимали в денщики, то в первый же день заявили, что все денщики злодеи и подлецы, а так как в этом ресторане действительно давали очень маленькие порции, то вы и взаправду могли подумать, что я такой же подлец, как и все, и сжирал у вас…»
– Господи милостивый! – зашептал Балоун, нагнулся за чемоданчиком поручика Лукаша и скрылся с ним в глубине вагона.
– Потом поручик Лукаш, – продолжал Швейк, – стал рыться во всех карманах, а когда это ни к чему не привело, он вынул из жилетки серебряные часы и отдал их мне. Так растрогался! «Швейк, говорит, когда я получу жалованье, составьте счет, сколько я вам должен. А часы эти – мой подарок. И в другой раз не будьте идиотом». Как-то раз нам пришлось очень туго, и я отнес часы в ломбард…
– Что вы там делаете, Балоун? – вдруг воскликнул старший писарь Ванек.
Бедняга Балоун поперхнулся от неожиданности. Он уже успел открыть чемоданчик поручика Лукаша и запихивал в рот его последнюю булочку.
Мимо станции, не останавливаясь, прошел другой воинский поезд, битком набитый «дейчмейстерами», которых отправляли на сербский фронт. Они до сих пор не опомнились после восторженных проводов в Вене и без устали орали:
Prinz Eugenius, der edle Ritter,
wollt’dem Kaiser wiedrum kriegen
Stadt und Festung Belegrad
Er liess schlagen einen Brücken,
dass man kunnf hinüberrücken
mit der Armee wohl für die Stadt.200
Храбрый рыцарь, принц Евгений,обещал монарху в Вене,что вернет ему Белград,перекинет мост понтонный,и тотчас пойдут колоннына войну, как на парад (нем.).
Какой-то капрал с залихватски закрученными усами, опираясь локтями на солдат, которые, сидя в дверях, болтали ногами, высунулся из вагона. Капрал дирижировал и неистово кричал:
Als der Bracken war geschlagen,
dass man Kunnt’mit Stück und Wagen
frei passier’n den Donaufluss.
Bei Semlin schlug man des Lager,
alle Serben zu verjagen…201
Скоро мост был перекинут,и обоз тяжелый двинутвместе с войском за Дунай.Под Землином стали наши,чтоб из сербов сделать кашу… (нем.)
Вдруг он потерял равновесие, вылетел из вагона, со всей силой на лету ударился животом о рычаг стрелки и повис на нем, как наколотый. Поезд же шел все дальше, и в задних вагонах пели другую песню:
Graf Radetzky, edler Degen,
schwur’s des Kaisers Feind zu fegen
aus der falschen Lombardei.
In Verona langes Hoffen,
als mehr Truppen eingetroffen,
fühlt und rührt der Held sich frei…202
Граф Радецкий, воин бравый,
из Ломбардии лукавой
клялся вымести врагов.
Ждал в Вероне подкреплений,
и, хоть не без промедлений,
дождался, вздохнул легко… (нем.)
Наколотый на дурацкую стрелку воинственный капрал был мертв. Около него на карауле уже стоял молодой солдатик из состава вокзальной комендатуры, исключительно серьезно выполнявший свои обязанности. Он стоял навытяжку с таким победоносным видом, будто это он насадил капрала на стрелку.
Молодой солдат был мадьяр, и, когда из эшелона батальона Девяносто первого полка приходили смотреть на капрала, он орал на всю станцию:
– Nem szabad! Nem szabad! Komision militär, nem szabad!203
Не разрешается! Не разрешается! Военная комиссия, не разрешается! (венг.
и нем.)
– Уже отмучился, – вздохнул бравый солдат Швейк, который также оказался среди любопытствующих. – В этом есть свое преимущество. Хоть он и получил кусок железа в живот, зато все знают, где похоронен. Его могилу не придется разыскивать на всех полях сражений. Очень аккуратно накололся, – со знанием дела прибавил Швейк, обойдя капрала со всех сторон, – кишки остались в штанах…
– Nem szabad! Nem szabad! – кричал молоденький мадьярский солдат. – Komision militär Bahnhof, nem szabad!
За спиной Швейка раздался строгий окрик:
– Вы что тут делаете?
Перед ним стоял кадет Биглер. Швейк отдал честь.
– Осмелюсь доложить, рассматриваем покойника, господин кадет!
– А что за агитацию вы здесь развели? Какое вам до всего этого дело?
– Осмелюсь доложить, господин кадет, – с достоинством и спокойно ответил Швейк, – я никогда никакой «заагитации» не вел.
За спиной кадета послышался смех солдат, и старший писарь Ванек выступил вперед.
– Господин кадет, – объяснил он, – господин обер-лейтенант послал сюда ординарца Швейка, чтобы тот сообщил ему о случившемся. Я был недавно в штабном вагоне. Вас там разыскивает Матушич по распоряжению господина командира батальона. Вам следует немедленно явиться к господину капитану Сагнеру.
Когда минуту спустя раздался сигнал «на посадку», все разбрелись по вагонам.
Ванек, идя рядом со Швейком, сказал:
– Когда собирается много народу, вы поменьше разглагольствуйте. У вас могут быть неприятности. Раз этот капрал из «дейчмейстеров», то будут говорить, что вы радовались его смерти. Ведь Биглер – заядлый чехоед.
– Да ведь я ничего не говорил, – возразил Швейк тоном, исключавшим всякое сомнение, – разве только, что капрал напоролся аккуратно и все кишки остались у него в штанах… Он мог…
– Лучше прекратим этот разговор, Швейк. – И старший писарь Ванек сплюнул.
– Все равно ведь, – не унимался Швейк, – где за государя императора вылезут кишки, здесь или там. Он свой долг выполнил… Он мог бы…
– Посмотрите, Швейк, – прервал его Ванек, – ординарец батальона Матушич опять несется к штабному вагону. Удивляюсь, как он еще не растянулся на рельсах.
Незадолго перед этим между капитаном Сагнером и усердным Биглером произошел очень резкий разговор.
– Я удивлен, кадет Биглер, – начал капитан Сагнер. – Почему вы немедленно не доложили мне, что солдатам не выдали сто пятьдесят граммов венгерской колбасы. Теперь мне самому приходится ходить и выяснять, почему солдаты возвращаются со склада с пустыми руками. Господа офицеры тоже хороши, словно приказ не есть приказ. Ведь я точно выразился: «На склад походной колонной поротно». Это значит, если вы на складе ничего не достали, то и возвращаться нужно походной колонной поротно. Я вам приказал, кадет Биглер, поддерживать порядок, а вы пустили все на самотек. Обрадовались, что теперь не нужно подсчитывать порции колбасы, и преспокойно пошли смотреть, как это я наблюдал из окна, на напоровшегося капрала из «дейчмейстеров». А когда я приказал вас позвать, вы дали волю своей кадетской фантазии и понесли всякий вздор. Я, мол, пошел убедиться, не ведется ли около напоротого капрала какой-либо агитации…
– Осмелюсь доложить, ординарец одиннадцатой роты Швейк…
– Оставьте меня в покое с вашим Швейком! – закричал капитан Сагнер. – Не думайте, кадет Биглер, что вам здесь удастся разводить интриги против поручика Лукаша. Мы послали туда Швейка… Вы смотрите на меня так, словно я к вам придираюсь. Да… я придираюсь к вам, кадет Биглер… Если вы не уважаете своего начальника, стараетесь его осрамить, то я вам устрою такую службу, что вы, кадет Биглер, долго будете помнить станцию Раб. Хвастаться своими теоретическими познаниями… Погодите, вот только прибудем на фронт… Тогда я пошлю вас в офицерскую разведку за проволочные заграждения… А как вы рапортуете? Да я и рапорта от вас не слышал, когда вы вошли… Даже теоретически, кадет Биглер…
– Осмелюсь доложить, господин капитан,204
Все разговоры между офицерами, естественно, ведутся на немецком языке. – Примеч. авт.
Что вместо ста пятидесяти граммов венгерской колбасы солдаты получили по две открытки. Пожалуйста, господин капитан…
Биглер подал командиру батальона две открытки, изданные дирекцией Венского военного архива, начальником которого был генерал от инфантерии Войнович. На одной стороне был изображен русский солдат, бородатый мужик, которого обнимает скелет. Под карикатурой была подпись: «Der Tag, an dem das perfide Russand krepieren wird, wird ein Tag der Erlösung für unsere ganze Monarchiesein».205
День, когда вероломная Россия подохнет, будет днем избавления всей нашей монархии (нем.).
Другая открытка была сделана в Германской империи. Это был подарок германцев австро-венгерским воинам. Наверху открытки было напечатано: «Viribus unitis»,206
Объединенными силами (лат. диал.).
Ниже помещалась картинка – сэр Грей на виселице; внизу под ним весело отдают честь австрийский и германский солдаты. Под картинкой стишок из книжки Грейнца «Железный кулак» – веселые куплеты о наших врагах. Германские газеты отмечали, что стихи Грейнца хлестки, полны неподдельного юмора и непревзойденного остроумия.
Текст под виселицей в переводе:
ГРЕЙ
На виселице, в приятной выси,
Качается Эдвард Грей из породы лисьей.
Надо бы повесить его ранее,
Но обратите внимание:
Ни один наш дуб дерева не дал,
Чтоб баюкать того, кто Христа предал,
И приходится болтаться скотине
На французской республиканской осине.
Не успел капитан Сагнер прочесть эти стишки, полные «неподдельного юмора и непревзойденного остроумия», как в штабной вагон влетел батальонный ординарец Матушич.
Он был послан капитаном Сагнером на телеграф при станционной военной комендатуре узнать, нет ли каких приказов, и принес телеграмму из бригады. Прибегать к шифровальному ключу не пришлось. Телеграмма была нешифрованная и гласила: «Rasch abkochen, dann Vormarsch nach Sokal».207
Быстро сварить обед, потом наступать на Сокаль (нем.).
Капитан Сагнер озабоченно покачал головой.
– Осмелюсь доложить, – сказал Матушич, – комендант станции велел просить вас лично зайти к нему для переговоров. Получена еще одна телеграмма.
Несколько позже между комендантом вокзала и капитаном Сагнером произошел строго конфиденциальный разговор.
Содержание первой телеграммы: «Быстро сварить обед и маршировать на Сокаль» – вызвало недоумение: ведь в данный момент батальон находился на станции Раб. И все же телеграмма должна была быть передана по назначению. Адресат – маршевый батальон Девяносто первого полка, копия – маршевому батальону Семьдесят пятого полка, который находился позади. Подпись правильная: «Командующий бригады Риттер фон Герберт».
– Весьма секретно, господин капитан, – предостерег комендант вокзала. – Из вашей дивизии получена секретная телеграмма. Командир одной бригады сошел с ума. Его отправили в Вену после того, как он из бригады по всем направлениям разослал несколько дюжин подобных телеграмм. В Будапеште вы получите еще одну такую же телеграмму. Все его телеграммы, понятно, следует аннулировать. Но пока мы никакого распоряжения не получили. У меня на руках, как я уже сказал, только приказ из дивизии, – нешифрованные телеграммы не принимать во внимание. Но вручать я их обязан, так как на этот счет я не получил от своих инстанций никаких указаний. Через свои инстанции я справлялся у командования армейского корпуса. Начато расследование… Я кадровый офицер старой саперной службы, – прибавил он. – Участвовал в строительстве нашей стратегической железной дороги в Галиции. Господин капитан, – сказал он минуту спустя, – нас, стариков, начавших службу с простого солдата, гонят только на фронт! Нынче в военном министерстве штатских инженеров путей сообщения, сдавших экзамен на вольноопределяющегося, как собак нерезаных… Впрочем, вы ведь все равно через четверть часа поедете дальше… Помню, как однажды в кадетской школе в Праге я, ваш старший товарищ, помогал вам при упражнениях на трапеции. Тогда нас обоих оставили без отпуска. Вы ведь тоже дрались в своем классе с немцами…208
Оба офицера вели разговор по-немецки. Эта фраза звучала так: «Sie haben sich damals auch mit den deutschen Mitschülern gerauft». – Примеч. авт.
С вами вместе учился Лукаш, и вы, кажется, были большими друзьями. Все это вспомнилось мне, когда я по телеграфу получил список офицеров маршевого батальона, которые проследуют через мою станцию с маршевым батальоном. Много воды утекло с тех пор. Я тогда очень симпатизировал кадету Лукашу.
На капитана Сагнера весь этот разговор произвел удручающее впечатление. Он узнал того, с кем говорил. Комендант в бытность свою учеником кадетского училища руководил антиавстрийской оппозицией. Позднее погоня за чинами вытеснила у них оппозиционные настроения. Особенно задело его упоминание о поручике Лукаше, которого по каким-то неизвестным причинам всюду обходили.
– Поручик Лукаш – отличный офицер, – подчеркнуто сказал капитан Сагнер. – Когда отправляется наш поезд?
Комендант станции посмотрел на часы:
– Через шесть минут.
– Иду, – заторопился Сагнер.
– Я думал, вы мне что-нибудь скажете на прощание, Сагнер…
– Also, nazdar!209
Итак, до свидания! – Автор подчеркивает, что Сагнер начинает с немецкого «also», а заканчивает чешским «nazdar».
– ответил Сагнер и вышел из помещения комендатуры вокзала.
* * *
Вернувшись в штабной вагон поезда, капитан Сагнер нашел всех офицеров на своих местах. Они, разбившись на группы, играли в «чапари» (frische viere). Не играл только кадет Биглер. Он перелистывал начатые рукописи о событиях с театра военных действий. Кадет Биглер мечтал отличиться не только на поле сражения, но и на литературном поприще, как летописец военных событий. Обладатель удивительных крыльев и «рыбьего хвоста» собирался стать выдающимся военным писателем. Его литературные опыты начинались многообещающими заглавиями, и в них как в зеркале отражался милитаризм той эпохи. Но темы еще не были разработаны, на четвертушках бумаги значились только наименования будущих трудов.
«Образы воинов великой войны», «Кто начал войну?», «Политика Австро-Венгрии и рождение мировой войны», «Заметки с театра военных действий», «Австро-Венгрия и мировая война», «Уроки войны», «Популярная лекция о возникновении войны», «Размышления на военно-политические темы», «День славы Австро-Венгрии», «Славянский империализм и мировая война», «Военные документы», «Материалы по истории мировой войны», «Дневник мировой войны», «Ежедневный обзор мировой войны», «Первая мировая война», «Наша династия в мировой войне», «Народы Австро-Венгерской монархии под ружьем», «Борьба за мировое господство», «Мой опыт в мировую войну», «Хроника моего военного похода», «Как воюют враги Австро-Венгрии», «Кто победит?», «Наши офицеры и наши солдаты», «Достопамятные деяния моих солдат», «Из эпохи великой войны», «В тылу сражений», «Книга австро-венгерских героев», «Железная бригада», «Собрание моих писем с фронта», «Герои нашего маршевого батальона», «Пособие для солдат на фронте», «Дни сражений и дни побед», «Что я видел и испытал на поле сражения», «В окопах», «Офицер рассказывает…», «С сынами Австро-Венгрии вперед!», «Вражеские аэропланы и наша пехота», «После боя», «Наши артиллеристы – верные сыны родины», «Даже если бы все черти восстали против нас…», «Война оборонительная и война наступательная», «Кровь и железо», «Победа или смерть», «Наши герои в плену».
Капитан Сагнер подошел к кадету Биглеру, просмотрел все рукописи и спросил, для чего он все это написал и что все это значит.
Кадет Биглер восторженно ответил, что каждая надпись означает заглавие книги, которую он напишет. Сколько заглавий – столько книг.
– Я хотел бы, господин капитан, чтобы обо мне, когда я паду на поле брани, сохранилась память. Моим идеалом является немецкий профессор Удо Крафт. Он родился в тысяча восемьсот семидесятом году, в нынешнюю мировую войну добровольно вступил в ряды войск и пал двадцать второго августа тысяча девятьсот четырнадцатого года в Анло. Перед своей смертью он издал книгу «Самовоспитание для смерти за императора».210
Udo Kraft. Selbsterziehung zum Tod für Kaiser. С F. Amelangs Verlag, Leipzig (нем.).
Капитан Сагнер отвел Биглера к окну.
– Покажите, кадет Биглер, что еще у вас есть. Меня чрезвычайно интересует такого рода деятельность, – не скрывая иронии, попросил капитан Сагнер. – Что за тетрадку вы сунули за пазуху?
– Да так, пустяки, господин капитан, – смутился Биглер и по-детски залился румянцем. – Извольте удостовериться.
Тетрадь была озаглавлена:
СХЕМЫ ВЫДАЮЩИХСЯ И СЛАВНЫХ БИТВ ВОЙСКА АВСТРО-ВЕНГЕРСКОЙ АРМИИ. СОСТАВЛЕНЫ СОГЛАСНО ИСТОРИЧЕСКИМ ИССЛЕДОВАНИЯМ ИМПЕРАТОРСКИМ КОРОЛЕВСКИМ ОФИЦЕРОМ АДОЛЬФОМ БИГЛЕРОМ, ПРИМЕЧАНИЯМИ И КОММЕНТАРИЯМИ СНАБДИЛ ИМПЕРАТОРСКИЙ КОРОЛЕВСКИЙ ОФИЦЕР АДОЛЬФ БИГЛЕР
Схемы были страшно примитивны.
Открывалась тетрадь схемой битвы у Нёрдлингена 6 сентября 1634 г. Затем следовали битвы у Зенты 11 сентября 1697 г., у Кальдьеро 31 октября 1805 г., под Асперном 22 мая 1809 г., битва народов под Лейпцигом в 1813 г., далее битва под Сайта-Лючией в мае 1848 г. и бои у Трутнова 27 июня 1866 г. Последней схемой в этой тетради была схема битвы у Сараева 19 августа 1878 г. Схемы и планы битв ничем не отличались друг от друга. Кадет Биглер позиции одной воюющей стороны обозначил пустыми клеточками, а другой – заштрихованными. На той и другой стороне были левый фланг, центр и правый фланг. Позади – резервы. Там и здесь – стрелки. Схема битвы под Нёрдлингеном, так же как и схема битвы у Сараева, напоминала футбольное поле, на котором еще в начале игры были расставлены игроки. Стрелки же указывали, куда та или другая сторона должна послать мяч.
Это моментально пришло в голову капитану Сагнеру, и он спросил:
– Кадет Биглер, вы играете в футбол?
Биглер еще больше покраснел и нервно заморгал; казалось, он собирается заплакать. Капитан Сагнер с усмешкой перелистывал тетрадку и остановился на примечании под схемой битвы у Трутнова в австро-прусскую войну.
Кадет Биглер писал: «Под Трутновом нельзя было давать сражения, ввиду того что гористая местность не позволяла генералу Мацухелли развернуть дивизию, которой угрожали сильные прусские колонны, расположенные на высотах, окружавших левый фланг нашей дивизии».
– По-вашему, битву у Трутнова, – усмехнулся капитан Сагнер, возвращая тетрадку кадету Биглеру, – можно было дать только в том случае, если б Трутнов лежал на ровном месте. Эх вы, будейовицкий Бенедек! Кадет Биглер, очень мило с вашей стороны, что за короткое время пребывания в рядах императорских войск вы старались вникнуть в стратегию. К сожалению, у вас все выглядит так, будто это мальчишки играют в солдаты и сами производят себя в генералы. Вы так быстро повысили себя в чине, прямо одно удовольствие! Императорский королевский офицер Адольф Биглер! Этак, пожалуй, мы еще не доедем до Будапешта, а вы уже будете фельдмаршалом. Еще позавчера вы взвешивали у папаши коровью кожу, императорский королевский лейтенант Адольф Биглер! Послушайте, ведь вы даже не офицер. Вы кадет. Вы нечто среднее между ефрейтором и унтер-офицером. Вы с таким же правом можете называть себя офицером, как ефрейтор, который в трактире приказывает величать себя «господином штабным писарем».
– Послушай, Лукаш, – обратился он к поручику, – кадет Биглер у тебя в роте. Этого парня подтяни. Он подписывается офицером. Пусть сперва заслужит это звание в бою. Когда начнется ураганный артиллерийский огонь и мы пойдем в атаку, пусть кадет Биглер со своим взводом порежет проволочные заграждения, der gute Junge! A propos,211
Милый мальчик! (нем.).
Кстати (фр.).
Тебе кланяется Цикан, он комендант вокзала в Рабе.
Кадет Биглер понял, что разговор закончен, отдал честь и красный как рак побежал по вагону, пока не очутился в самом конце коридора.
Словно лунатик, он отворил дверь уборной и, уставившись на немецко-венгерскую надпись «Пользование клозетом разрешается только во время движения», засопел, начал всхлипывать и горько расплакался. Потом спустил штаны и стал тужиться, утирая слезы. Затем использовал тетрадку, озаглавленную «Схемы выдающихся и славных битв австро-венгерской армии, составленные императорским королевским офицером Адольфом Биглером». Оскверненная тетрадь исчезла в дыре и, упав на колею, заметалась между рельсами под уходящим поездом.
Кадет промыл покрасневшие глаза водой и вышел в коридор, решив быть сильным, дьявольски сильным. С утра у него болели голова и живот.
Он прошел мимо последнего купе, где ординарец батальона Матушич играл с денщиком командира батальона Батцером в венскую игру «шнопс» («шестьдесят шесть»).
Заглянув в открытую дверь купе, кадет Биглер кашлянул. Они обернулись и продолжали играть дальше.
– Не знаете разве, что полагается? – спросил кадет Биглер.
– Я не мог, mi’is’d’Trump’ausganga,212
У меня вышли все козыри (нем. диал.).
– ответил денщик капитана Сагнера на ужасном немецком диалекте Кашперских гор. – Мне полагалось, господин кадет, идти с бубен, – продолжал он, – с крупных бубен и сразу после этого королем пик… Вот что надо было мне сделать…
Не проронив больше ни слова, кадет Биглер залез в свой угол. Когда к нему подошел подпрапорщик Плешнер, чтоб угостить коньяком, выигранным им в карты, то удивился, до чего усердно кадет Биглер читает книгу профессора Удо Крафта «Самовоспитание для смерти за императора».
Еще до Будапешта кадет Биглер был в доску пьян. Высунувшись из окна, он непрерывно кричал в безмолвное пространство:
– Frisch drain"! In Gottes Namen frisch draufl213
Смелее вперед! С Богом, смелее вперед! (нем.)
По приказу капитана Сагнера ординарец батальона Матушич втащил Биглера в купе и вместе с денщиком Батцером уложил его на скамью.
Кадету Биглеру приснился сон.
СОН КАДЕТА БИГЛЕРА ПЕРЕД ПРИЕЗДОМ В БУДАПЕШТ
Он – майор, на груди у него signum laudis и железный крест. Он едет инспектировать участок вверенной ему бригады. Но не может уяснить себе, каким образом он, кому подчинена целая бригада, все еще остается в чине майора. Он подозревает, что ему был присвоен чин генерал-майора, но «генерал» затерялся в бумагах на полевой почте.
В душе он смеется над капитаном Сагнером, который тогда, в поезде, грозился послать его резать проволочные заграждения. Впрочем, капитан Сагнер вместе с поручиком Лукашем уже давно, согласно его – Биглера – предложению, были переведены в другой полк, в другую дивизию, в другой армейский корпус. Кто-то даже рассказывал, что оба они, удирая от врага, позорно погибли в каких-то болотах. Когда он ехал в автомобиле на позиции для инспектирования участка своей бригады, для него все было ясно. Собственно, он послан генеральным штабом армии.
Мимо идут солдаты и поют песню, которую он читал в сборнике австрийских солдатских песен «Es gilt».214
«Дело идет о том» (нем.).
Halt euch brav, ihr tabf ren Brüder,
werft den Feind nur herzhaft nieder,
lasst des Kaisers Fahne weh’n…215
Держитесь стойко, храбрецы,врага разите, удальцы,стяг императорский развейте… (нем.)
Пейзаж напоминает иллюстрации из «Wiener Illustrierte Zeitung».216
«Венская иллюстрированная газета» (нем.).
На правой стороне у амбара разместилась артиллерия. Она обстреливает неприятельские окопы, расположенные у шоссе, по которому он едет в автомобиле. Слева стоит дом, из которого стреляют, в то время как неприятель пытается ружейными прикладами вышибить двери. Возле шоссе горит вражеский аэроплан. Вдали виднеются кавалерия и пылающие деревни. Дальше, на небольшой возвышенности, расположены окопы маршевого батальона, откуда ведется пулеметный огонь. Вдоль шоссе тянутся окопы неприятеля. Шофер ведет машину по шоссе, в сторону неприятеля. Генерал орет в трубку шоферу:
– Не видишь, что ли, куда едем? Там неприятель.
Но шофер спокойно отвечает:
– Господин генерал, это единственная приличная дорога. И в хорошем состоянии. На соседних дорогах шины не выдержат.
Чем ближе к позициям врага, тем сильнее огонь. Снаряды рвутся над кюветами по обеим сторонам сливовой аллеи. Но шофер спокойно передает в трубку:
– Это отличное шоссе, господин генерал! Едешь как по маслу. Если мы уклонимся в сторону, в поле, у нас лопнет шина.
– Посмотрите, господин генерал! – снова кричит шофер. – Это шоссе так хорошо построено, что даже тридцатисполовинойсантиметровые мортиры нам ничего не сделают. Шоссе словно гумно. А на этих каменистых проселочных дорогах у нас лопнули бы шины. Вернуться обратно мы также не можем, господин генерал!
– Дз-дз-дз-дзум! – слышит Биглер, и автомобиль делает огромный скачок.
– Не говорил ли я вам, господин генерал, – орет шофер в трубку, – что шоссе чертовски хорошо построено! Вот сейчас совсем рядом разорвалась тридцативосьмисантиметровка, а ямы никакой – шоссе как гумно. Но стоит заехать в поле – шинам конец. Теперь по нас стреляют с расстояния четырех километров.
– Куда мы едем?
– Это будет видно, – отвечает шофер, – пока шоссе такое, я за все ручаюсь.
Рывок! Страшный полет, и машина останавливается.
– Господин генерал, – кричит шофер, – у вас есть карта генерального штаба?
Генерал Биглер зажигает электрический фонарик и видит, что у него на коленях лежит карта генерального штаба. Но в то же время – это морская карта Гельголандского побережья 1864 г., времен войны Пруссии и Австрии с Данией за Шлезвиг.
Петр Вайль: "Чонкин". Точнее, "Солдат Иван Чонкин". Собственно, название книги Владимира Войновича полностью таково: "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина". Но вряд ли кто-нибудь, кроме знатоков, вспомнит этот длинный титул. Это важная примета, примета классики. "Гулливер", "Робинзон Крузо", "Швейк" - так, по именам главных героев вошли в сознание и в историю литературы книги с гораздо более длинными заглавиями. Вот и здесь - "Солдат Иван Чонкин" или просто - "Чонкин". Такая честь не часто выпадает автору при жизни. Войнович эту честь заслужил. Продолжает писать, а сегодня участвует в нашей программе. Кроме него - культуролог Наталья Иванова, чешский режиссер Иржи Менцель, снявший фильм по "Чонкину", актер Геннадий Назаров, сыгравший в этой картине главную роль, бард и драматург Юлий Ким, в свое время работавший над инсценировкой романа Войновича для театра.
Наверное, стоит кратко напомнить содержание книги, написанной в 60-е годы, ставшей широко известной в самиздате и на Западе, на родине же напечатанной только в конце 80-х, в перестройку.
Действие развивается перед самой Великой отечественной войной и в ее начале. Непутевого солдата Ивана Чонкина ставят охранять военный самолет, совершивший из-за аварии вынужденную посадку на краю деревни. После этого о самолете и о Чонкине все забывают. А солдат продолжает честно стоять на посту. Но при этом живет своей жизнью. Заводит подругу - почтальоншу Нюрку, выпивает с местными жителями, а когда начинается война, отбивается вовсе не от немцев, а от своих сотрудников госбезопасности, потому что в духе тех лет на него свои же новые знакомые-собутыльники пишут доносы. Разворачивается целая панорама колхозно-воинской жизни вокруг Ивана Чонкина. Он - центр этого дикого, но полноценного мира.
Беседуем с Натальей Ивановой. Сам Чонкин откуда взялся, к чему восходит его характер? Не бывает же ничего без корней.
Наталья Иванова: Конечно, ничего. Если говорить о жизни, то это был период не такой, какой мы сейчас переживаем с нашей армией, когда десять лет идет война в Чечне и неизвестно, когда она закончится. И никто сейчас смеховую вещь о Чеченской войне не напишет. Ко мне много чего приносили, и мы напечатали несколько повестей об этой войне. Но ничего смехового, ни одного анекдота. А вот то был такой короткий период, когда и армия была, с одной стороны, очень сильная, а с другой стороны, достаточно нелепая из-за крестьянства, которое там очень сильно присутствовало, которое никак с военной формой и военным поведением не должно было быть связано. Потом - анекдоты, унаследованные от Великой отечественной войны, связанные с солдатами. Вообще, образ солдата был не только такой, какой воссоздавался на киноэкране, - освободителя всех времен и народов. В народе солдат был фигурой достаточно комической. Солдатика надо было подкормить, ему надо было подсобить, или он сам себе подсоблял. Всегда фигура народная, всегда в фольклоре. А у Войновича собственный опыт. Кстати, в фамилии Войнович тоже солдатик заключен.
Петр Вайль: Военная фамилия Войновича, больше того, мелькает на страницах романа, с которым так часто сравнивают "Чонкина" - "Швейка" Ярослава Гашека. Сам Владимир Войнович узнал об этом гораздо позже, чем написал книгу.
Владимир Войнович: Да, мне один американец написал - знаю ли я, что в "Швейке" упоминается моя фамилия. Мой род из Сербии - Войновичи. В роду было очень много военных. Два русских адмирала, австрийский генерал. Поскольку там не было своего государства, они уходили служить в другие страны.
Наталья Иванова: У него опыт военной жизни, насколько я понимаю, не трагический, не такой голодный, как сейчас у многих солдат. Тогда, несмотря на все недостатки и пороки советской системы, все-так, солдат еще кормили. И поэтому у него Чонкин такой смешной, нелепый.
Владимир Войнович: Я служил с 51-го по 55 год в авиации. Два года за границей и остальное время в России. Всего служил четыре года. До этого с детства в колхозе работал, в ремесленном училище учился, на заводе работал, так что попал в армию не из теплого гнездышка. Более того, с детства все время голодный был, а там немножко отъелся. Но в то же время армейская служба трудная. В школе механиков у нас было сорок минут в день свободного времени. За все четыре года я прочел одну книгу - "Милый друг" Мопассана - и то потому, что сидел на гауптвахте. До армии я обладал способностью к партитурному чтению, всю страницу сразу схватывал и запоминал. Книгу не читал, а листал. А в армии утратил эту способность навсегда. Теперь читаю строчку за строчкой, как большинство людей.
Петр Вайль: Личный военный опыт мне понятен. Я сам отслужил два года срочной службы.
Наталья Иванова: Есть что вспомнить комического?
Петр Вайль: Не то слово. Я попал в армию в 69-м году. В то время городские молодые люди из приличных семей в армию не ходили. Среди моих знакомых я такой один урод оказался. Конечно, страшно горевал. Но потом оказалось, что это почти неиссякаемый источник всяческих забавных историй, воспоминаний, сравнений, масса юмора.
Наталья Иванова: Я думаю, что у Войновича тоже был такой комический опыт.
Петр Вайль: Тем не менее, Войнович написал роман все-таки уникальный. Вы можете вспомнить в русской литературе юмористическое освещение войны? Внутривоенный фольклор - да, конечно, но это дело именно внутреннее. А если это "культурный" комизм, как Козьма Крючков во время Первой мировой войны или Антоша Рыбкин во время Великой отечественной, то - насмешка над врагом и прославление этакого молодца, который одним махом всех побивахом. В конечном счете - полная ерунда. Тогда как во всех других великих литературах есть мощная традиция изображения войны в юмористическом ключе.
Наталья Иванова: В детстве, когда Войнович был на пороге "Чонкина", я смотрела английскую кинокомедию "Мистер Питкин в тылу врага". Это тоже может быть, один из источников "Чонкина" - уморительно смешно.
Петр Вайль: У немцев, у французов это идет со средних веков, к "Швейку" мы еще вернемся. А почему в России никогда война не подавалась с юмором?
Наталья Иванова: Да, пожалуй. Вот только одно могу вспомнить произведение, в котором есть смеховая стихия - конечно же, "Василий Теркин". Одно из самых знаменитых произведений Великой отечественной войны.
Петр Вайль: Чонкин однажды интересным образом пересекся с Теркиным. То есть, конечно, Войнович с Твардовским.
Владимир Войнович: Когда я какие-то главы "Чонкина" показал Твардовскому, ему не понравилось, сказал, что не смешно, не остроумно. Потом добавил, что фамилий таких было очень много - Травкин, Бровкин... Помолчал и говорит: "Теркин...". Я тогда подумал, что, может, он прав, и расстроился. Я считал, что его критика несправедлива, но вот тут, может, прав: что, в самом деле, все эти Травкины, Бровкины, Теркины, Чонкины. Пришел домой и пробовал изменить фамилию. Потратил много времени. Ничего не вышло. Чонкин он Чонкин и есть.
Петр Вайль: А какой он, Чонкин? Вопрос Геннадию Назарову, который сыграл роль солдата Ивана Чонкина в фильме Иржи Менцеля 1993 года.
Геннадий Назаров: Он человек надежный, мне кажется. Неглупый человек. Ему сказали сделать, он пойдет и сделает. Помните рассказ Гайдара "На посту". Вот тут похоже. Он также ведет себя с этим самолетом.
Петр Вайль: Вот как говорит чешский режиссер Иржи Менцель. Иржи Менцель: История Чонкина хоть и немного гиперболизирована, но очень жизненна и человечна. Ее герои, включая отрицательных, люди из мяса и костей. И вся история трогательная. Войнович любит своих героев, как бы живет с ними, срастается, не возносится над ними и не заносится. Не бывает неуважительным. Герои книги о Чонкине, так называемые маленькие люди, но они ни в коем случае не "дно". Это нормальный, обыкновенный народ. Мы все маленькие люди, только кое-кто больше других пытается приподняться на цыпочки, чтобы казаться выше. Нормальный человек не испытывает в этом необходимости.
Петр Вайль: Чонкина можно сравнить только со сказочными персонажами, - считает Геннадий Назаров, - больше не кем.
Геннадий Назаров: Мне кажется, с Иванушкой Дурачком есть сходство. Пойди принеси - пойдет и принесет.
Наталья Иванова: У Войновича такой тип героя - наивного героя-простофили, ближе всего связанного с русским фольклором.
Петр Вайль: Конечно, со сказками. Безусловно, это Емеля.
Наталья Иванова: Это Емеля и весь характер Емели, и внешность Емели. Очень похоже. Может быть, самому Войновичу это и не было ясно, когда он писал, но русская сказка здесь, безусловно, присутствует.
Петр Вайль: То, что сказка, вообще фольклор, сразу приходит в голову при размышлении об образе Чонкина, очень важно. Вероятно, в этом залог его успеха и долгой читательской жизни. Чонкин опирается на народный архетип. А это среди прочего значит, что и его, Чонкина, можно интерпретировать, видоизменять, использовать, как того же Иванушку Дурачка или Емелю. Видеть в нем или его коллизиях свое - раз он народен, значит, принадлежит всем, и все им могут распоряжаться. Такова судьба любых мифологических и вырастающих из мифологии персонажей. Поэт, драматург и бард Юлий Ким когда-то работал над инсценировкой книги Войновича и с полным правом придумал много своего, сохраняя дух оригинала.
Юлий Ким: В отличие от войновичевского, мой Ваня Чонкин такой хозяйственный и домовитый. Он мгновенно этот самолет превратил в избу. Развесил свои портяночки, приспособил одно крыло под стол, другое под крышу. Самолет обкрестьянил так, что он у него стал похож на хату. А, кроме того, по соседству он склеил Нюрку, не расписываясь, женился на ней и придвинул ее хату, благо театр это позволяет, к самолету, и самолет совсем стал похож на целую небольшую деревню. Впоследствии чуть не вся деревня влезла в этот самолет, окружила его, а потом все это взлетело, распевая песни.
Петр Вайль: В кимовском варианте значительно большую роль играет персонаж, который у Войновича занимает немного места - старый еврей. У Менцеля его замечательно играет Зиновий Гердт. У Кима сапожник Мойша беседует с Чонкиным о том, о сем и помогает ему составить докладную начальству.
Юлий Ким: - Я уже вторую неделю охраняю, а паек мне дали на одну. Думаю, напомнить надо, а?
Так напишите им туда, так же можно умереть с голоду!
Да писать-то я не мастер.
Так напишем вместе, я вам помогу. Мы им так напишем, что они там будут рыдать, как коровы перед грозой. Кому пишем?
Пишем. И в ночь, и в дождь, и в снег, и в бурю, другой давно бы лег на печь, а я, как потс, стою...
Как кто?
Как перст, как перст... А я, как перст, стою, дежурю, обороняю вашу вещь. Я понимаю ее цену, всегда на взводе мой боёк, но я прошу: пришлите смену или положенный паёк.
Нет, смену не надо, паёк.
Пишем. Я не прошу: пришлите смену, прошу положенный паёк. Я истощил своих резервов на страже родины родной. Сегодня нет со мной консервов, так что же завтра со страной? Войска воинственных германцев ворвутся, пушками гремя, все потому, майор Румянцев, что вы забыли про меня.
Петр Вайль: Любовная линия у Войновича очень сильна и очень лирична. Надо сказать, что ее бережно сохранил Менцель в своем фильме, где актриса Зоя Буряк в роли Нюрки составляет отличную пару Геннадию Назарову. Так же трогательно отнесся к этой части сюжета Юлий Ким. Нюрка у него не почтальонша, а работает на зооферме. И о своей любви к Ивану поет, ухаживая за быком Васькой.
Юлий Ким:
Нюрка: Уж ты Васенька, мой Васенька,
Чудо-юдо моя масенька,
Моя прорва ненасытная,
А я сено не насыпала,
Не насыпала, зашилася,
Ах, я дура виноватая,
Ума разума лишилася,
Все любовь, любовь проклятая,
Ты поверишь ли, Васенушка,
Прям от солнышка до солнышка,
Чуть подремлет, охолонится,
И опять у нас бессонница,
И слова такие лестные,
И глаза такие честные,
Что прям даже и не верится,
Что это скоро все развеется.
Скотницы: Ох, ты Нюрка, ей весело ,
Чурка-чуркой, а как повезло,
А маво-то деда ёш твою вошь,
Да на это дело не подобьешь.
Петр Вайль: Понятно, что Юлий Ким в этой крестьянской песенке шел за народностью оригинала.
Владимир Войнович: Я надеюсь, что он народный характер. Фигуру солдата, может быть, вообще писатели не зря выбирают. У американцев вот есть роман о солдате "Уловка-22". О том русские сказки. Они у меня тоже были в голове, когда я писал, эти русские сказки о солдатах. По одному замыслу Чонкин должен был стоять на посту всю войну. Приходят немцы, они его атакуют. Он оказывает сопротивление. Они машут рукой: мы его потом возьмем. Потом не до него. И он так стоит на посту и всех как бы побеждает.
Петр Вайль: Пассивный победитель - благородная фигура.
Геннадий Назаров: Там воинского и армейского почти нет. Чонкин копает картошку, моет корову. У него армейского только то, что он должен быстро штаны надеть и шинель.
Петр Вайль: Чонкин тот еще солдат, да?
Геннадий Назаров: Да нет, он нормальный солдат. Там написано, что он малорослый, ну и что? Карапетов тоже в армию брали.
Петр Вайль: Владимир Войнович говорит, что такой незаметный бессменный часовой, как Чонкин - образ, постоянно блуждающий по миру.
Владимир Войнович: Я разные истории слышал. Вот про солдата в Брестской крепости. Там были какие-то подземные клады, про которые все забыли. Уже в 60-х годах сунулись туда и вдруг крик: "Стой, кто идет!?". Часовой, который там еще до войны стоял, его никто не сменил. Потом про какого-то японского самурая где-то на Филиппинах, который не знал, что война кончилась, и воевал чуть ли не до 80-го года. Ему предлагали сдаться, он не сдавался. С ним все-таки вступили в переговоры, и он сказал, что сдастся, только если ему приказ отдаст лично император - и получил такой приказ. Чонкин идет из разных истоков. Сказки про солдат-умельцев, про солдата, который из топора суп варил, это все идет от того, что через солдата легче всего передать народный характер.
Петр Вайль: Во все периоды российской жизни и, в особенности, в советский период российской истории, ощущалось, что - как написано у Льва Лосева - "хорошего - только война". В войну отступало назад все то противное в жизни, что мешало жить в мирное время и кололо глаза.
Наталья Иванова: Оно не просто отступало, были надежды у людей очень большие. Пастернак в "Докторе Живаго" пишет о том, как после войны казалось, что люди вздохнут полной грудью, что будет отменена значительная часть жестких установлений советской власти, в том числе прикрепленность к колхозам. Ничего этого не произошло. Последовали известные кампании, интеллигенцию немедленно посадили в карцер постановлениями о журналах "Звезда" и "Ленинград", о Зощенко и Ахматовой. Что касается народа, то это новый голод и закрепление в колхозах, дело врачей, космополиты и так далее.
Петр Вайль: Обсуждая героя писателя Владимира Войновича, невозможно не перейти к более широким темам. Прежде всего, к войне в сознании и литературе советского и российского общества вообще. Российская мирная жизнь всегда была не очень веселой и довольно бедной. И поэтому когда в войну это все отступало на второй план, оставалось некое единение, окопное братство, чистота идеи, когда вот здесь враг, а здесь друг, когда снимались все противоречия. Именно поэтому война нагружалась особой чистотой и красотой. Война представлялась таким очищающим пламенем, что говорить о ней с усмешкой вроде как было и неприлично.
Наталья Иванова: За исключением частушек военного времени. Фольклор был колоссальный.
Петр Вайль: Вспоминаю, в 70-е годы появились фильмы такого "легкомысленного" рода. В частности, фильм по сценарию Окуджавы "Женя, Женечка и Катюша". Как на него обрушились! И не то что Политбюро, а общественность. Что это за хиханьки? Обрушились, естественно, и на Войновича.
Владимир Войнович: Когда Чонкин вышел, самым заметным было письмо генералов героев Советского Союза. Они писали, что я дезертир, что я сбежал, что я сотрудник западногерманского журнала "Ардис". А "Ардис" - это американское издательство. Проклинали меня, что я смеюсь над горем народа.
Петр Вайль: Все-таки отношение к войне и к армии сильно изменилось во всем мире за последние десятилетия. В России тоже. Хотя существенная часть российского общества все еще пребывает в том средневековом сознании, что великая держава не та, которая способна создать хорошую жизнь своим, а та, которая способна держать в страхе чужих. Однако молодые поколения уже смотрят на все по-иному, чем их отцы и деды.
Геннадий Назаров: Я не знаю, как к армии относиться. Она же нужна. Пока мира нет, нужны какие-то войска. Но в этом есть какой-то абсурд, особенно сейчас. Страшно же, когда сидят сорокалетние мужики и что-то обсуждают, а парни, которым 18 лет, идут воевать. Я этого не могу понять. То, что это воспитывает какие-то мужские качества, наверное, да. Я в армии не служил. В чем-то это, наверное, полезно, если эта служба не связана с совсем уж бедой. С другой стороны, чушь какая-то. В 18 лет с психикой людей ведь что-то происходит, когда они воюют. Я уже не говорю о здоровье. Мне кажется, что должны быть специальные войска из тех, кто сознательно готов это делать.
Наталья Иванова: У нас же вообще война это святое, поэтому стереоскопического отношения к войне, к сожалению, нет. У нас нет и точного отображения смеховой и трагической стихии вместе.
Петр Вайль: Я уверен, что именно потому, что нет юмористического отражения войны, и не написан настоящий большой серьезный роман о войне до сих пор.
Наталья Иванова: У Астафьева в некоторых его вещах позднего периода, в повестях, связанных с солдатом, это появляется.
Петр Вайль: Но фрагментами. Фрагментами есть и у Владимова, и Василя Быкова. Но вот вы специалист. К вам придет какой-нибудь австралиец и скажет: "Какую мне основополагающую книжку прочитать о войне?". Нечего сказать. Нет такой книги. Нет великого романа о великой войне. Я убежден: потому, что смеховая часть была из этой темы изъята.
Наталья Иванова: В этом и заключается большая роль Войновича в русской литературе. Он эту смеховую стихию внес. Табу нарушил. Именно за это его так и преследовали. Эти письма генералов, обсуждения на круглых столах - травля Войновича. До сих пор при слове "Чонкин" бьют копытом.
Владимир Войнович: Иногда чуть ли не драться лезли. Я уж не говорю о том, что было в советское время, когда обнаружилось, что есть такая вещь. Мне некоторые говорили, что меня за этот роман надо расстрелять. В Союзе писателей был секретарь Союза и одновременно генерал-лейтенант КГБ Виктор Николаевич Ильин, который как-то, когда никого не было, зазвал меня в угол и, скрываясь от возможных микрофонов, он их тоже боялся, говорит: "Владимир Николаевич, скажите честно, между нами, неужели вы думаете, что "Чонкина" когда-нибудь у нас напечатают?" Я говорю: "Виктор Николаевич, я не думаю, а я просто знаю, что его напечатают". Он говорит: "Ну, вы самонадеянный". Я говорю: "Это не я, а вы самонадеянный. Вы думаете, что вы управляете временем. А вы им не управляете, и я вам скажу: дело в том, что все запрещенные книги, все до единой, какие были в мире, всегда обязательно доживали до того, как их разрешали. И тогда они становились в соревнование с другими книгами. Но пока книга запрещена, она лежит, как в морозильнике". Потом мне рассказывали, что в 88-м году, когда "Чонкина" начали печатать в "Юности", Ильин пришел в редакцию. Он писал мемуары, был уже старенький, сидел в коридоре журнала "Юность", мимо него бегали с бумагами какие-то люди. Он говорит: "Что за суматоха?" - "Да верстка романа, надо срочно" - "А что за роман?" - "Чонкин". И он схватился за голову.
Петр Вайль: Какой блистательный ответ: "Это вы самонадеянный, думаете, что управляете временем". Да, временем если кто и управляет, то художники и их герои. В том числе и такие неказистые во всех отношениях, как Иван Чонкин. А Чонкин, по вашему наблюдению, это жизненный образ?
Наталья Иванова: Я думаю, очень. Войнович и сделал его таким ушастым, нелепым и смешным, с его оговорками, с его нелепой любовью. Ощущение такое, что каждый из нас в жизни этого Чонкина видел. Я думаю, не только у нас. Один английский профессор рассказывал мне, как ехал в автобусе на самом севере Шотландии, читал Войновича и хохотал в голос. Это такая книга, близкая к ряду великих смеховых вещей в мировой литературе. И к "Дон Кихоту", и к "Гаргантюа и Пантагрюэлю".
Владимир Войнович: Очень приняли "Чонкина" в Америке, в Германии, но больше всего в Югославии. Там, я бы сказал, был некий культ "Чонкина". Когда я приехал туда в первый раз в 89-м году, там "Чонкина" читали все. Видно, сербам близок по характеру сам герой. Так что в некоторых странах его восприняли, как своего.
Петр Вайль: Очень любопытно, как узнал о "Чонкине" будущий исполнитель этой роли Геннадий Назаров.
Геннадий Назаров: Еще до всяких разговоров о кино, помню, жена читала и говорила, что это роль для меня. Это был 91-й год. Она смеялась, что это про меня написано.
Петр Вайль: То есть жена опознала в Геннадии "Чонкина". Задолго до того, как его увидел в нем режиссер. Хотя или как раз отчасти потому, что в армии Назаров не служил, солдатом не был.
Геннадий Назаров: Я в детстве очень увлекался армией, с исторической точки зрения. Меня поразила панорама Бородинской битвы, и я солдатиков рисовал. На самом деле это все по-другому. В галерее на Солянке - фотовыставка о Первой мировой. Видишь, что ничего не меняется, такие же ребятишки молодые идут воевать. Вообще это все ужасно. Сейчас телевизор посмотришь - Чечня, Ирак, Израиль. Непонятно, что люди хотят. Я этого не понимаю. Все это ужасно. И так на земле столько проблем. Вообще в войне есть абсурд. Собрались толпой, пошли в соседний двор, порубили всех, пожгли, дань собрали, приехали домой. А тех тоже гордость заела, и они тоже пошли. И так бесконечно.
Петр Вайль: Трагическая нелепость войны. Где это выражено сильнее, чем в гашековском "Швейке"? Обстоятельный разговор о нем, сравнение с ним неизбежно.
Геннадий Назаров: Мне Иржи Менцель все время говорил, что это наш русский "Швейк". Но, по-моему, это не "Швейк". Юмор другой. В "Швейке" более злой юмор, более немецкий, циничный. А у Чонкина достаточно простодушный и не злой. И сам Швейк совсем другой, он линял от всего, а Чонкин не линяет.
Петр Вайль: Чех Менцель скорее отталкивался от чеха Швейка.
Иржи Менцель: Сценарист Сверак внес иронию и суховатый юмор, в остальном мы старались сохранить все, что было в книге. Чтобы это был русский фильм, а не фильм на тему, как чехи представляют себе русских. Этого я не хотел, как не хотел карикатуры. Комедия же всегда соблазняет скатиться к карикатуре. А я хотел, чтобы зрители могли отождествить себя с нашими героями. Все, кто читал книгу Войновича, говорили мне, что это русский "Швейк" или советский "Швейк". Но это поверхностное суждение. Хотя Чонкин тоже солдат с особой судьбой, которая может быть и напоминает судьбу Швейка в австро-венгерской армии во время войны, но все-таки история Чонкина, его любовь к девушке - нечто совершенно иное. Главное то, что книга не сатира. Я не люблю сатиру. Я уважаю Гашека, это большая литература. Но Гашек не любит людей. А Войнович скорее писатель рода Чапека, он умеет писать о людях с пониманием. Даже об отрицательных героях, всех этих НКВДшниках, которых видит насквозь. Гашек же на героя и его перипетии глядит со стороны, сверху. Поэтому я никогда не хотел и не хочу экранизировать Гашека. Гашек смотрит на своих героев незаинтересованно. Это мне не нравится. Кроме того, "Швейк" сослужил плохую службу моему народу. Он прививает людям цинизм и трусость. Это мне тоже не нравится.
Владимир Войнович: Мне всегда была интересна литература, где герой плут. Я в детстве очень любил Тиля Уленшпигеля, Дон Кихота, Швейка, Теркина. Чонкин от них ото всех отличается. Часто Чонкина сравнивают со Швейком, а они совершенно разные. Швейк - активный герой. Он активный плут, который торгует собаками, жульничает, симулирует. А Чонкин - пассивная фигура. Он, как Черномырдин, все хочет сделать как лучше, а получается как всегда. Но не он виноват, когда получается как всегда. Виноваты обстоятельства. Ему дают задания, которые физически выполнить невозможно, хотя он старается. Простодушный и наивный, он все воспринимает буквально, и оказывается, что это абсурд.
Наталья Иванова: Это герой-простофиля. Совершенно другой тип героя. "Швейк" - очень большая книга, я его совершенно не исключаю из всего общего ряда. Просто я совершенно исключаю, что Войнович повторил "Швейка".
Петр Вайль: Говорят, что яркий герой всегда во многом сам автор.
Владимир Войнович: Как сказал Флобер, "Эмма - это я", так в некоторой степени, конечно, какие-то свои черты я дал и преувеличил. Например, лукавство - авторское, не его лукавство.
Петр Вайль: Мы уже в своей вовсе не академической программе перебрали множество возможных источников солдата Ивана Чонкина. И все источники правдоподобные. Более того, наверняка принявшие участие в его появлении. Вот из этого многоголосья появился герой, который произвел такое сильное и необычное впечатление.
Наталья Иванова: "Чонкина" я в первый раз прочитала уже во времена перестройки, но не тогда, когда он печатался в "Юности", а в рукописи. Но это было, наверное, в 87-м году, тогда, когда я сама пыталась кое-что напечатать и что-то напечатала. Я его прочитала на фоне вещей чрезвычайно серьезных, глубоких: "Жизнь и судьба" Гроссмана, "Чевенгур", "Котлован" платоновские, роман Домбровского "Факультет ненужных вещей". И вот когда я на этом фоне прочитала "Чонкина", была совершенно счастлива, потому что уникальная смеховая стихия на фоне трагической литературы очень выделялась.
Петр Вайль: В этой смеховой мешанине ощущалась настоящая правда.
Геннадий Назаров: Когда фильм вышел на экраны, его в Питере запретили, потому что многие ветераны обиделись. Хотя мой знакомый танкист-фронтовик Федор Федорович Калашников безумно любит "Чонкина". Он даже пытается писать продолжение. Говорит, что все правда, все так и было. Помню, в больнице познакомился еще с одним стариком-танкистом. Он мне рассказывал про Сталинград какие-то поразивши меня мелочи. Как они какую-то церковь нашли, а там целый склад еды и водки, приготовленный немцами, как они там напились, трое суток сидели, к ним приехали политработники, кричали на них, а они сказали, что пока не наедятся, не выйдут. Это жизнь и есть, абсурд такой. Это же наш жанр - взять хоть пьесы Чехова. В себе его потсоянно замечаешь, этот абсурд.
Петр Вайль: Простодушным абсурдом жизни поразил Чонкин читателей, подзабывших о такой литературе.
Наталья Иванов: По жанру "Чонкин" очень выделяется из того, что рядом с ним было напечатано во второй половине 80-х. Что касается того, когда это было создано, в 60-е, не забудем, что то было время разгула смеховой стихии. Я даже книжку свою об Искандере назвала "Смех против страха". "Созвездие Козлотура" Искандера, ранний Аксенов, весь журнал "Юность" того времени - море разливанное смеха. Конечно, этот смех пытались как-то вывести из общего читательского внимания на 16-ю полосу "Литературной газеты", но тем не менее и там - Евгений Сазонов, карикатуры Пескова, Горин, Арканов. "Чонкин" вырос оттуда. Конечно, Войнович уникальный художник и вещь сама по себе уникальная, но начата она была вот этой заразой смеховой стихии 60-х годов.
Петр Вайль: Говоря о сильно написанном, запоминающимся, жизнестойком герое, всегда соблазнительно задать вопрос: какова была бы его судьба сегодня?
Владимир Войнович: Нельзя представить себе Швейка в современной чешской армии. Какой-то другой должен быть герой. Все-таки на образе героя сказывается конкретное время. Мне предлагали написать Чонкина в Афганистане, в Чечне. За меня некоторые, кстати, писали.
Наталья Иванова: Чонкину противопоказана серийность. Это книга настолько отдельная, что ее тиражирование против самой книги и самого героя.
Петр Вайль: Может дело в том, что "Чонкин" у Войновича возник из самой гущи его жизни, конкретного места и конкретного времени?
Владимир Войнович: Этот образ у меня никогда бы не мог возникнуть, если бы я не работал в колхозе и не служил в армии. А конкретный поволд случился так. Летом 58-м года я, еще недавний москвич, в ожидании автобуса решил выпить газированной воды. Женщины, торговавшие газированной водой, между собой разговаривали. Одна рассказывала, что у нее есть сын, ему 14 лет, хулиганит, уж были два привода в милицию. Ее не слушается, а отец погиб во время войны, он был полковник. Я посчитал, отнял 14 от 58, понял, что все она врет. Я видел много таких женщин, у которых были такие мужья полковники.
В то время я писал стихи и очень хотел писать прозу, но проза у меня совершенно не получалась. И тут мне показалось - вот! И я быстро написал рассказ, он назывался "Вдова полковника". Рассказ был о женщине, которая жила в колхозе, а рядом была воинская часть, она пошла туда на танцы, встретила кого-то солдата, привела к себе домой, они переночевали, а утром в 4 часа засвистела сирена, началась война, и больше она его никогда не видела. Она была почтальоном, сама стала писать себе письма от его имени, в этих письмах награждала его орденами, званиями и в конце войны он стал у нее полковником, Героем Советского Союза. Она эти письма читала односельчанам, им очень нравилось. Я написал, потом стал думать, что этого мало. Решил написать второй рассказ о том, кем он на самом деле был, этот полковник воображаемый. Но образа не было. Для меня важно, чтобы я видел этого человека как живого перед собой.
Петр Вайль: По существующему в литературе закону обратного повествования, сейчас, под конец передачи, мы узнаем, что Иван Чонкин жил на свете. То есть реальный Иван Чонкин, которого если и не знал, то, по крайней мере, видел Владимир Войнович. Видел, вспомнил и обессмертил.
Владимир Войнович: И вдруг я однажды вспомнил летний день в 52-м году в военном городке в Польше, где я служил, увидел, что вдоль плаца идет лошадь, тащит телегу, а в телеге никого нет. Удивился, а потом посмотрел под телегу и увидел, что там лежит солдат. Зацепился ногой за вожжу и лежит между колесами. Лошадь его тащит, а он мордой трется о булыжник и не проявляет никаких признаков борьбы. На другой день я стоял там же, увидел ту же лошадь и того же солдата. Но теперь он сидел на облучке, лихой и нелепый. Я спросил приятеля, кто это такой, а он говорит: "Да это же Чонкин". Командир роты майор Догадкин, когда на меня сердился, топал ногами и кричал: "Я тебя на конюшню отправлю вместо Чонкина". Потому что самого Чонкина уже как-то очень нелепо убили на охоте. Когда я вспомнил все это, понял: образ готов, надо писать.
Петр Вайль: Обормот Чонкин несуразно исчез с лица земли, и не только майор Догадкин, но и рядовой Войнович в то время не могли догадываться о том, что он станет одним из любимейших героев нашей словесности.
Наталья Иванова: Что замечательно и что выделяет Войновича - жизнеутверждающая стихия. Это есть и в других его произведениях - в "Путем взаимной переписки", в "Шапке". Если взять каплю крови Войновича на анализ, то он покажет жизнеутверждение, а не жизнеотрицание. Поэтому это никакая не сатира. Это просто большая литература смеховой стихии.
Славянский мир дал за последние два века прекрасные образцы литературной сатиры и юмора.
Изучение фольклорных источников представляет собой самостоятельную тему, которую мы здесь не затрагиваем. Скажем только, что комическая составляющая в славянском фольклоре оказывается достаточно важной и семантически весьма емкой. Скажем, устойчивый успех только одних знаменитых "габровских анекдотов" говорит сам за себя.
Культура славянского мира жила своими внутренними концептуальными связями. Так, в становлении сербской сатирической и юмористической литературы плодотворным оказалось знакомство сербских писателей с художественным опытом Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Бесспорный вклад в европейскую литературу внес комедиограф Бронислав Нушич. Его остросоциальные комедии "Народный депутат" (1883), "Подозрительная личность" (1887), "Протекция" (1888), благодаря своему антибюрократическому пафосу сделали югославский реалистический театр актуальной трибуной.
Поэтику сатирического романа обогатил чешский писатель Карел Чапек, создавший свой знаменитый роман "Война с саламандрами", прозвучавший в 1936 году удивительно свежо и злободневно. В художественной системе данного романа, как отмечают исследователи, причудливо переплелись элементы мистифицированного научно-фантастического жанра, своеобразной зоологической притчи, социальной утопии, политического памфлета, многослойной пародии.
Хотелось бы особо остановиться на творчестве чешского сатирика Ярослава Гашека, создавшего образ бравого солдата Швейка, основной смысл романного бытия которого заключается в демифологизации и десакрализации мира Габсбургской империи.
Радко Пытлик в книге "Гашек", вышедшей в известной биографической серии "Жизнь замечательных людей", пишет: "Ярослав Гашек издавал первоначально "Похождения бравого солдата Швейка" небольшими выпусками, которые печатались один за другим по мере продвижения работы. О предстоящем появлении первых выпусков автор оповестил вместе со своими друзьями в озорных буффонадных афишах, которые были расклеены весной 1921 года в плебейских районах Праги и выставлены в окнах городских трактиров. Текст, выдержанный в духе веселой мистификации и розыгрыша, помимо всего прочего, гласил:
"Одновременно с чешским изданием перевод книги на правах оригинала выходит во Франции, Англии, Америке.
Первая чешская книга, переведенная на мировые языки! Лучшая юмористически-сатирическая книга мировой литературы! Победа чешской книги за рубежом!
Первый тираж 100 000 экземпляров!"
Шутки шутками, но Гашек в самом деле напророчил себе и своей книге успех.
Интерес к роману Гашека может быть продиктован разными соображениями и исследовательскими стратегиями, но эта книга не устаревает на протяжении века. "Языковая картина мира того или иного народа связана с исторической памятью этого народа, запечатлённой в лучших его памятниках искусства, литературы. Произведением "всех поколений", чешским национальным достоянием (несмотря на все pro и contra) остаётся творческая история знаменитой комической эпопеи Ярослава Гашека "Похождения бравого солдата Швейка" и её главного героя, ставшего одним из самых известных и популярных образов мировой литературы всех времён. Имя Швейка мгновенно возникает в памяти при одном упоминании о Чехии. В этой связи особый интерес представляет национально-языковой аспект произведения. Именно авторская неординарность и языковая самобытность романа дают нам право говорить о "Похождениях бравого солдата Швейка" как о феномене чешской национальной литературы, национальном образе мира" Е.В. Евпак «Образ Швейка Ярослава Гашека в чешской языковой картине мира» (Язык и культура. - Новосибирск, 2003. - С. 126-130).
Произведением "всех поколений", чешским национальным достоянием остаётся творческая история знаменитой комической эпопеи Ярослава Гашека "Похождения бравого солдата Швейка" и её главного героя, ставшего одним из самых известных и популярных образов мировой литературы всех времён. Имя Швейка мгновенно возникает в памяти при одном упоминании о Чехии. В этой связи особый интерес представляет национально-языковой аспект произведения. Именно авторская неординарность и языковая самобытность романа дают нам право говорить о "Похождениях бравого солдата Швейка" как о феномене чешской национальной литературы, национальном образе мира".
Художественная система романа Ярослава Гашека "Похождения бравого солдата Швейка" состоит из целого ряда смыслоемких и выразительных бинарных оппозиций. Оппозиция конвенциальное / наивное входит в этот концептуально значимый ряд.
Человек - существо, знающее условность поведения. Он постоянно живет в разных условных сферах, в разных условных ситуациях. Все человеческое существование - это постоянная кодировка и декодировка тех или иных импульсов, помыслов, волеизъявлений, жестов, слов и поступков. Каждая система кодов отграничена от другой. Чтобы попасть из одной системы в другую, надо совершить акт перехода, чтобы самому адекватно воспринять происходящее или быть адекватно воспринятым другими.
Такими разными сферами, у которых могут быть точки соприкосновения, являются смеховое и серьезное. Это как бы разные "среды обитания" человека.
В стареющей Австро-Венгерской империи сложилась жесткая и кажущаяся абсолютно нерушимой система конвенций. Эти конвенции доведены до максимально возможной степени, они стали пространством ритуализации, они упрятаны в оболочку общепринятых словесных стереотипов. И вот появляется Швейк и, словно андерсеновский мальчик, говорит: "А король-то голый!". Появляется вопрос: Швейк изначально по-детски наивен и простодушен или он надевает маску наивного человека, пряча свой умный и лукавый взгляд под удобной личиной? Фактически писатель осуществляет смену художественной оптики. Привычное рассматривается под другим углом зрения. Выявляются новые психологические нюансы. "Наивное" сознание легче обессмысливает стереотипные фразы и поведенческие реакции. Детская логика оказывается ближе к естественному "здравому смыслу", чем конвенциональная логика взрослых. Швейк "существует" в романе, пожалуй, только для того, чтобы посмотреть на примелькавшееся со стороны и удивиться. В основе насмешки вообще лежит первоначальное удивление. Удивление делает возможным опознание новой сути, обнаружение новых смыслов. Перед нами взгляд ребенка-первооткрывателя.
Гашек наполняет особым смыслом бинарную оппозицию наивный человек - массовый человек. Массовый человек живет по принципу "быть как все", абсурдное содержание имперской жизни бездумно воспринимается таким стандартным человеком как данность. Сознание массового человека соткано из клише, ценностная шкала его статична. А наивный человек, которого все окружающие воспринимают как чудака или досадное исключение из правил, тем не менее обладает самостоятельным взглядом на мир.
Уподобляясь юродивому, обычно находившемуся на границе сакрального и профанного миров, Швейк тоже располагается на границе, разделяющей мертвую систему отживших имперских отношений и живую жизнь, прелестную во всей своей непредсказуемости.
Смех - индикатор неоднозначности, амбивалентности явлений. Смеясь над миром, Швейк сам не боится быть смешным. Он занимает особое место в пространстве романа. Своим существованием он маркирует еще одну очень важную границу - границу между полем абсолютной (тотальной) серьезности и полем тотального смеха. И то, и другое - крайности, теряющие интеллектуальную глубину и этическую содержательность. Первое ведет к высушенной схиме схемы, предъявляя вместо жизни сухую декларацию. Второе - к глуму как безыдеальному и пустопорожнему смеху ради смеха. Кстати, и сегодня мы не очень четко ощущаем эту границу, впадая то в грех пресной риторической назидательности, то в нежелательный соблазн бездумного плоского комикования. Серьезное всегда - более или менее четко отграниченная область. Смех же, напротив, пространство безграничное. Как писал Л. Столович, нельзя заставить смеяться и нельзя запретить смеяться (то есть ввести в стихию смеха границы между "можно" и "нельзя"). Точно так же нельзя провести разграничительную линию между объектами осмеяния и неосмеяния. В принципе все может быть осмеяно. Для смеющегося, так сказать, "нет ничего святого". Смех раздвигает любые границы, разрушает любые табу. Заострив это суждение, можно сказать, что смех и граница - понятия несовместимые. Смех способен размывать, растворять в потоке своих импульсивных проявлений любую ограничивающую его сетку координат.
Серьезное чаще всего одномерно, оно предполагает определенную совокупность стабильных условий. Оно внутренне статично. Смех - это всегда внезапный порыв вовне, это по-детски непосредственное и неожиданное разрушение постройки из кубиков, это "святое недовольство" сотворенным, это творчески легкое и беспечное возвращение к изначальному хаосу. Смеющийся исходит из убеждения, что мир имеет множество измерений и его нельзя понять и адекватно описать, воспользовавшись лишь какой-либо одной шкалой измерений. Смех, явный или скрытый, - всегда намек на семантическую неисчерпанность явления, он - индикатор многозначности. Серьезное склонно к самосохранению, кристаллизации. Смех же текуч и подвижен.
"Простодушных" персонажей, наделенных предельно простой детской логикой, подчиняющейся установлениям здравого смысла, достаточно много в русской литературе ХХ века - от булгаковского пса Шарика и фокса Микки у Саши Черного до платоновских "усомнившегося Макара", "сокровенного человека" Фомы Пухова.
Нарочито наивный взгляд на себя и окружающий мир - это форма национальной самокритики. Жители болгарского Габрово не побоялись выставить на всеобщее обозрение и осмеяние собственную скаредность, многовариантно ее продемонстрировать и подвергнуть уничтожающей сатирической критике. Это признак силы национального характера. На каждый случай у Швейка припасена история, а то и притча. Это расширяет интеллектуальное пространство героя, делает его выразителем совокупного народного опыта, коллективного мироощущения ("Если хотите броситься из окна, так идите в комнату, окно я открыл. Прыгать из кухни я бы вам не советовал, потому что вы упадете в сад прямо на розы, поломаете все кусты, и за это вам же придется платить. А из того окна вы прекрасно слетите на тротуар и, если повезет, сломаете себе шею. Если же не повезет, то вы переломаете себе только ребра, руки и ноги и вам придется платить за лечение в больнице").
При построении речи Швейка Гашек постоянно использует стилистический механизм ложного панегирика - герой романа хвалит порядки в тюрьме, действия тайной полиции, разумеется, никакой действительной похвалы не заслуживающие. Писатель сталкивает две диаметрально противоположные логики - логику блюстителей порядка в обветшавшей империи и логику простодушного Швейка. В этом заключена не утратившая актуальности и ныне мысль автора о различии казенного и истинного патриотизма. Можно любить Родину, но при этом не любить государство. Это разные явления. Родина - понятие биолого-географическое, понятие, связанное с национальным укладом, народными традициями. Оно постоянно, это некая незыблемая константа. А государство - понятие социально-экономическое, административное, это машина принуждения, машина, отнюдь не всегда удачно сконструированная, она связана с конкретной эпохой.
Остапа Бендера сочинившие его авторы называли "великим комбинатором", а гашековского Швейка можно назвать "великим мистификатором". Вышучивание, выворачивание "наизнанку", переход из серьезной сферы в сферу смеховую мы можем обнаружить в самых разных видах деятельности. Разумеется, у каждого такого перехода свои причины, свои мотивы. Можно остановиться на феномене мистификации. Это явление - тоже один из моментов перехода из сферы серьезного в сферу смеховую. Это продуктивная попытка ввести приватное, домашнее измерение в холодный мир имперского официоза.
И этот замечательный опыт непревзойденного сатирика Ярослава Гашека сохраняет свою художественную актуальность и поныне.
Анализируя роман о Швейке, нельзя не вспомнить об известном произведении Владимира Войновича "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина". Роман был задуман автором в 1958 году и только через 49 лет, в 2007, окончен. Эпическое сочинение, занявшее у автора около 50 лет представляет собой роман-анекдот, как определил сам В. Войнович.
Чонкин - маленького роста, кривоногий, лопоухий солдат. Это - русский Швейк, способный шутить, балагурить, иногда предаваться унынию. Но при этом - всегда романтик и лирик. Это наивный человек, не вписывающийся в атмосферу государственного тоталитаризма, которая подавляет все живое и светлое. Чонкин живет по иным законам: это народный характер, радующийся самой жизни. На фоне отупевшей от страха толпы Чонкин выглядит наивным и неиспорченным общей атмосферой страха человеком. Честный солдат пытается выполнить точно все приказы, но от этого еще явнее видна нелепость и абсурдность требований командиров, начальства, а значит, всего государственного устройства. Он хочет "служить верой и правдой", но страдает от невостребованности. Его забывают, оставив часовым у самолета. Чонкин - смирный, доверчивый простачок, но одерживает верх над врагами - гэбэшником Милягой и его подручными. Он ведет настоящий бой, но со своими войсками. Чонкину, кажется, сопутствует удача. Но так не может долго продолжаться: сказочке пришел конец. Генерал вручает ему орден, но тут же Чонкина сажают в кутузку.
В государстве "абсурдной морали" сказочного финала не может быть. Войнович в романе подвергает сатирическому анализу все стороны жизни тоталитарного государства: и армию с ее туповатыми командирами, и правительство, и социальный строй.
Как и в романе о Швейке, автор высмеивает муштру, глупость и жестокость, царящие в Красной Армии. Особенно ярко это показано в эпизоде со "шпионом" по фамилии Сталин. Одно слово волшебным образом воздействовало на служак: ими руководило чувство страха настолько сильно, что они не обращали внимания на реалии, а "Сталин" - это была просто фамилия старика-еврея.
Гротесковое начало роднит роман В. Войновича с незабвенным романом Я. Гашека о Швейке. Объявление Чонкина государственным преступником сродни тому факту, что Швейка объявили идиотом. И тот, и другой - дети природы. Среди людей, запуганных государством, они - будто сказочные Иванушки-дурачки. Но ведь побеждают всегда эти Иванушки!
Чонкина арестовали, но не сломили в тюрьме, воевали с ним, но не победили. И Чонкин, и Швейк - это идеальные народные характеры, которые своим подлинным, настоящим содержанием оттеняют нелепость и обреченность государственного строя - и империи Габсбургов, и социалистического строя. Роднит этих героев и их отношение к службе - они стараются служить добросовестно. Но нелепость приказов командного состава, с одной стороны, и искреннее старание делать все как можно лучше, с другой стороны, приводят к обратному результату. Оба героя - недотепы, но они привлекают читателя к себе своей искренностью, природной смекалкой и житейской приспособленностью.
Речь Чонкина близка к фольклорной: "Вали кулем, потом разберем". Чонкин говорит: "Товарищ генерал! За время вашего отсутствия никакого присутствия не было". Чонкин умеет примириться с жестокой реальностью - везде себе местечко найдет: и у Нюрки в доме, и на нарах. Швейк тоже умеет приспособиться к любым обстоятельствам, и речь его тоже запоминается своей живостью и остроумием:
· "Если хотите броситься из окна, - сказал Швейк, - так идите в комнату, окно я открыл. Прыгать из кухни я бы вам не советовал, потому что вы упадете в сад прямо на розы, поломаете все кусты, и за это вам же придется платить. А из того окна вы прекрасно слетите на тротуар и, если повезет, сломаете себе шею. Если же не повезет, то вы переломаете себе только ребра, руки и ноги и вам придется платить за лечение в больнице"
· "Без жульничества тоже нельзя. Если бы все люди заботились только о благополучии других, то еще скорее передрались бы между собой".
В своем романе Войнович продолжает лучшие традиции русской сатиры, заложенные еще Салтыковым-Щедриным, Зощенко, Булгаковым. И эти традиции близки Ярославу Гашеку, как показал роман о Швейке. Оба роман (Войновича и Гашека) сохраняют свою актуальность и сегодня.